Книга Безумие  - Ринат Валиуллин

– Ты о политике в общем?

– Я о частном.

– Нам не закроет, мы же лётчики, ты разве забыл? – приобнял он меня по-дружески, потом снял с огня очередной шампур и стянул с него вилкой в тарелку горячее мясо. Затем слизнул жирный жареный сок с пальца и воткнул шпагу в землю.

Мы сидели с Марсом и его женой в их загородном доме. Шила со мной не поехала. С некоторых пор она начала избегать встреч с Марсом, ссылаясь на разные обстоятельства. Хозяева сделали вид, что расстроились, но потом привыкли ко мне одинокому: сначала было вино с мясом на костре, потом чай с плюшками и футболом дома. Марс, как сосуд, наполовину наполненный вином, говорил громче и больше всех. Футбольное поле служило фоном к его дебатам, словно это его на трибуне поддерживала толпа. Мы с Викой то и дело переглядывались после очередной, не всегда уместной, остроты Марса. Смех уже не лез в рот. Марс веселил сам себя, ему было с нами скучно, он пил, будто это могло как-то развеселить его, он много говорил, будто это могло развеселить нас. Он замолкал, только когда острые моменты возникали у ворот. Алкоголь уносил Марса всё дальше от нас, оттолкнувшись от спорта и политики, он начал развивать тему высокой любви на собственном примере:

– О сексе я знаю не так уж и много, то, что заниматься им приятно, но не безопасно.

– Начинается, давайте о сексе без меня, – собирала Вика лишнюю посуду со стола.

– Как же о сексе без женщин? – засмеялся Марс.

– Тише. Пойду уложу малыша. – Вика ушла наверх укладывать малыша.

Едва футбол закончился, Марс переключил программу. Там шли трейлеры с гуманитарной помощью, будто трейлеры к новому фильму о милосердии и сострадании.

– Так вот, – вспомнил Марс, на чём остановилась его философия. – То, что дети рождаются из капусты, я услышал ещё в детстве, но только сейчас понял, о чём говорили взрослые. Без капусты какие дети! Именно – бедные, голодные и несчастные. Когда в семье нехватка, дети начинают радоваться не чувствам, а вещам. Отсюда и меркантильность и мелочность. Возможно поэтому, наперекор судьбе, с сексом я вёл себя бесцеремонно и ребёнок, зачатый в лучших традициях страсти, заставил меня церемонию эту осуществить. Технически это был брак по залёту, и можно было продолжить, сказав, что я долетался… или она. Мы ставили опыты друг на друге. А дети – они подопытные своих родителей. Ведь так, – обращался ко мне Марс. Я уже не понимал, ретушировал ли он события на экране или высказывал что-то своё свежеиспечённое.

– Ты в личном или в общественном? – кивнул я ему на экран.

– Да какая разница. Дети, они всегда дети, будь то страны, будь то ясли. – Марс был пьян, это было заметно по развязанному языку, который то и дело терял и путал гласные и согласные, а вместе с ними и нить разговора. Хотя я всем сердцем пытался его понять.

* * *

Я переживал своё, прораставшее во мне, чувство отцовства.

– Спит, – приложил я ладонь Шиле к животу.

– Конечно спит, не буди его.

– Не буду, – поставил я ударение на последний слог и вспомнил, как перестукивался с малышом вчера, будто через стенку с осуждённым на девять месяцев без права переписки, без прогулок, без света. «Какую же надо иметь психику, чтобы выдержать такой кошмар». Я начал понимать, почему дети плачут, стоило им только выбраться на свободу. Их переполняли пережитые в застенках эмоции. Космонавтик в тёмном вакууме сырой галактики, связанный лишь пуповиной со своей станцией. «Сегодня снова взорвался ракетоноситель на старте, он должен был доставить еду космонавтам. Те, брошенные на произвол орбиты, испытывали судьбу и голод, перейдя на режим жёсткой экономии. Надо будет сегодня заехать на рынок, купить мяса и орехов для станции, для нашего космонавтика». Станция спала. «Констанция» – промелькнул в моей голове Дюма и тройка его мушкетёров, которую гнал Д’Артаньян, подстёгивая её зажатым в руке колье. Моя рука поднялась от живота к шее Шилы и нащупала цепочку. «Подвески на месте».

– В гости хочу. Почему нас никто не зовёт в гости? – пробурчала сонно Шила.

– Не жалеют, не зовут, не плачут, – изменил я немного известные слова.

– Только что подумала то же самое.

– Они меня теперь боятся. А ты не пьёшь, – какой от нас прок. Марс, кстати, приглашал нас к себе за город.

– К Марсу не хочу. У Марса я уже была.

Артур не придал значения словам. Ладонь его остановилась между шеей жены и её налившейся грудью, до сна уже было рукой подать.

* * *

– Может, в шахматы сыграем? – поднялся Марс из кресла, подошёл к серванту. И, не слушая меня, достал доску, высыпал фигуры на стол. Стал расставлять себе белые: – Дети, они наши подопытные, а подопытные всегда пользуются чужим опытом, боясь совершать свои ошибки. И, пользуясь им, этим чужим опытом, тех самых других людей, передают его следующим. Сначала ты входишь в их мир, в их затхлую квартирку, заваленную делами, которые начаты и брошены, знакомствами случайными и выгодными, связями, которые тут и там сползают лианами с полок и ниш, потом идёшь дальше. Воздух тяжёлый, он проводит тебя на кухню, где куча гниющей посуды, на жирной скатерти стаканчик настойки из полыни ошибок, трудных и потных желёз трудолюбия, на стене, как реликвия, грабли. Айда, наступай, пока есть силы, здоровье и вера в светлое будущее.

– Не боишься проиграть? – ничего не понял я из этого красивого монолога.

– Кто, я? Тебе – нет. Ты же лучше меня играешь.

– Да ладно тебе.

– Я сто лет уже не играл.

– Ну, давай, – начал я расставлять чёрную лакированную армию.

Я слушал Марса и изучал карамельную, хрустящую удовольствием плюшку, половину которой уже съел. Больше не мог, не хотел. Это было равносильно тому, что съесть себя. Но то миссия Шилы, моей второй половинки. «Где же целостность? И откуда такая половинчатость во вкусах, и откуда на неё такая надежда?» Вполвзгляда я видел экран, вполуха я слушал Марса. Он начал Е2-Е4, между делом мы по очереди двигали фигуры. Марс надел на себя маску гроссмейстера, придав задумчивости своему лицу. Оно было спокойно до тех пор, пока не наступала его очередь ходить… Будто грусть, только что спокойно лежавшая на его лице, начинала просыпаться и двигаться, потом садилась на пухлый диван губ, зевала, рычала или произносила избитое: – Так значит?

«Ум его играл и пытался цинично шутить, стараясь загнать весь наш огромный мир в один цинковый гроб, но я не поддавался, тем более что ящик шутит циничней. Я не хотел поддерживать ни того, ни другого. Ящики априори грустны, я знаю, куда направляется процессия с такими вещами, я не хочу хоронить чувства людей, как бы они ни провинились. В итоге, можно было самому оказаться в этом оцинкованном скафандре, отрезанным от людей, болтающихся на шланге иллюзий. В знак протеста я сейчас съем ещё одну плюшку, Марс. Пусть мне будет плохо».

Я молчал. Марс не унимался, пытаясь отвлечь меня от партии. Ему очень хотелось выиграть. Ходы его были не обдуманны и поспешны: